Неточные совпадения
Я там
попала в круг политиков, моя старая подруга вышла замуж за адвоката, а он — в парламенте, страшный патриот, ненавидит
немцев.
Посмотришь, Илья Ильич и отгуляется в полгода, и как вырастет он в это время! Как потолстеет! Как
спит славно! Не налюбуются на него в доме, замечая, напротив, что, возвратясь в субботу от
немца, ребенок худ и бледен.
— Что ты, батюшка? не с ума ли спятил, али хмель вчерашний еще у тя не прошел? Какие были вчера похороны? Ты целый день пировал у
немца — воротился пьян, завалился в постелю, да и
спал до сего часа, как уж к обедне отблаговестили.
Потом зашла речь о Пруссии, он восхвалял бескорыстие прусских чиновников, превосходство администрации, хвалил короля и, в заключение, сильно
напал на познанских поляков за то, что они нехорошие
немцы.
Молодой, красивый
немец…
Попал в притон в нетрезвом виде, заставили его пиво пить вместе с девками. Помнит только, что все пили из стаканов, а ему поднесли в граненой кружке с металлической крышкой, а на крышке птица, — ее только он и запомнил…
Немец загулял,
попал в притон, девки затащили, а там опоили его «малинкой», обобрали и выбросили на мой участок.
Появились и другие неизвестные люди. Их привел неизвестно откуда Штофф. Во-первых, вихлястый худой
немец с бритою верхней губой, — он говорил только вопросами: «Что вы думаете? как вы сказали?» Штофф отрекомендовал его своим самым старым другом, который
попал в Заполье случайно, проездом в Сибирь. Фамилия нового
немца была Драке, Федор Федорыч.
Неудачи в это время
падали на наших знакомых, как периодические дожди: даже Лобачевский не ушел от них. Главный доктор больницы решительно отказал ему в дозволении устроить при заведении приватную медицинскую школу для женщин. Сколько Лобачевский его ни убеждал, сколько ни упрашивал,
немец стал на своем — и баста.
— О, такая молоденькая! — удивился
немец и стал, нагнувшись и кряхтя, снимать сапоги. — Как же ты сюда
попала?
И вот одна красивая женщина — француженка — очень красивая, заразившись, стала назло заражать всех
немцев, которые
попадали к ней в объятия.
— Все миллиарды, уплаченные Францией, употреблены на составление инвалидного фонда, да на вооружения, да на дотации, а на развитие промышленности ничего не
попало! — жалуется один
немец.
— Э-э, развели философию. Какого черта! А если на нас вдруг
нападут немцы? Кто будет Россию защищать?
Последний и главный из них, Малюта Скуратов, не испытав ни разу
опалы, был убит при осаде Пайды, или Вейсенштейна, в Ливонии, и в честь ему Иоанн сжег на костре всех пленных
немцев и шведов.
Судья Дикинсон вскочил со своего места и наступил при этом на свою новую шляпу. Какой-то дюжий
немец, Келли и еще несколько человек схватили Матвея сзади, чтобы он не искусал судью, выбранного народом Дэбльтоуна; в камере водворилось волнение, небывалое в летописях городя. Ближайшие к дверям кинулись к выходу, толпились,
падали и кричали, а внутри происходило что-то непонятное и страшное…
Я тоже поднялся. Трагичность нашего положения, кроме жестокого похмелья, заключалась главным образом в том, что даже войти в нашу избушку не было возможности: сени были забаррикадированы мертвыми телами «академии». Окончание вчерашнего дня пронеслось в очень смутных сценах, и я мог только удивляться, как
попал к нам
немец Гамм, которого Спирька хотел бить и который теперь
спал, положив свою немецкую голову на русское брюхо Спирьки.
Один был взят из придворных певчих и определен воспитателем; другой,
немец, не имел носа; третий, француз, имел медаль за взятие в 1814 году Парижа и тем не менее декламировал: a tous les coeurs bien nes que la patrie est chere! [как дорого отечество всем благородным сердцам! (франц.)]; четвертый, тоже француз, страдал какою-то такою болезнью, что ему было велено
спать в вицмундире, не раздеваясь.
— Просил, братец! ничем не проймешь! Одно ладят: нынче, говорят, и свиней
пасти, так и то Корнелия Непота читать надо. Ну, как мне после этого немцев-канальев не ругать!
Хозяева его не беспокоили: повивальная бабка почти никогда не бывала дома, а честный
немец предавался по целым дням невинному и любимому его занятию: он все переписывал прописи, питая честолюбивые замыслы
попасть со временем в учителя каллиграфии.
— Ну, вот видите ли, — говорю, — это мне очень большая радость, потому что я терплю смешную, но неодолимую досаду: вы знаете, у нас во фронте три жида, очень смирные люди, но должно быть отбиться от службы хотят — все
падают. Вы —
немец, человек твердой воли, возьмитесь вы за них и одолейте эту проклятую их привычку.
Как отъехала вольная команда, ребята наши повеселели. Володька даже в пляс пустился, и сейчас мы весь свой страх забыли. Ушли мы в
падь, называемая та
падь Дикманская, потому что немец-пароходчик Дикман в ней свои пароходы строил… над рекой… Развели огонь, подвесили два котла, в одном чай заварили, в другом уху готовим. А дело-то уж и к вечеру подошло, глядишь, и совсем стемнело, и дождик пошел. Да нам в то время дождик, у огня-то за чаем, нипочем показался.
Думаю,
спит немец или только так, дурака валяет?
Как только христиан домучили, дотравили зверями, они сами принялись мучить и гнать друг друга с еще большим озлоблением, нежели их гнали. Сколько невинных
немцев и французов погибло так, из вздору, и помешанные судьи их думали, что они исполняли свой долг, и спокойно
спали в нескольких шагах от того места, где дожаривались еретики.
Немец от удивления широко открывает глаза и даже рот, отчего сигара
падает на землю. Он, кряхтя, нагибается, подымает сигару, вставляет ее опять в рот и только тогда произносит...
Таким образом его приводят в столовую, откуда заранее вынесена вся мебель, а пол густо застлан соломой… Слона привязывают за ногу к кольцу, ввинченному в пол. Кладут перед ним свежей моркови, капусты и репы.
Немец располагается рядом, на диване. Тушат огни, и все ложатся
спать.
— А ничего нету страшного, — говорит он. — Только жутко, словно в темном лесу сидишь, а ежели б, положим, спустили сейчас на воду шлюпку и офицер приказал ехать за сто верст в море рыбу ловить — поехал бы. Или, скажем, крещеный
упал бы сейчас в воду —
упал бы и я за им.
Немца или манзу не стал бы спасать, а за крещеным полез бы.
— О, да, ты будешь молчать, скверный мальчишка, будешь молчать поневоле! — загремел
немец и так сильно ударил рукой по столу, что стоявшая тут же на столе лампа едва не
упала на пол.
— Потеха у нас… того… бывает с ними по утрам! — обратился Митрыч к Токареву. — Вечером просят будить: это, говорят, разврат —
спать до полудня. Ну, я и стараюсь. Значит, стащишь Сашку с постели, он ругается, а потом вдруг вскочит и бросится
немца стаскивать.
Под Мец я
попал тотчас после сдачи крепости и видел, до какой степени
немцы были хорошо приготовлены к войне, как у них все было пропитано духом дисциплины, как их военное хозяйство велось образцово. Все это я подтверждал, но не мог не жалеть Франции, где ненавистный всем нам режим Второй империи уже
пал и теперь на заклание была обречена пруссакам не империя, а Французская демократическая республика. Этого забывать нельзя!
Лондонского колледжа и Университетского колледжа. Если среди их преподавателей и было несколько крупных имен, то все-таки эти подобия университетов играли совсем не видную роль в тогдашнем Лондоне. Университетский быт и высшее преподавание надо было изучать в Оксфорде и Кембридже; а туда я
попал только в 1895 году и нашел, что и тогда в них господствовал (особенно в Оксфорде) метафизический дух, заимствованный у
немцев.
Там нет описания битв, так как я не имел доступа в генеральный штаб
немцев, а к французам я
попал гораздо позднее, когда Париж уже был обложен.
И на первых же порах в мое редакторство попалась повесть какого-то начинающего автора из провинции из быта кавалерийского полка, где рассказана была история двух закадычных приятелей. Их прозвали в полку"Сиамские близнецы". Разумеется, она
попала к военному цензору, генералу из
немцев, очень серьезному и щекотливому насчет военного престижа.
Немец-гимназист из других городов края,
попадая в дерптские студенты, устраивался по своим средствам и привычкам сразу без всяких хлопот и если в корпорации делал долги и тратил сравнительно много, то"диким"мог проживать меньше, чем проживали мы и в русских провинциальных университетских городах.
Как истый
немец, он содержал ее не про господ, а про свой расход, и нимало не стеснялся ее несоответствием среде, в которую она
попала.
«Эге, ну нет, ты, черт тебя возьми, меня этим не обманешь! — подумал Сафроныч, — этак Жига лег
спать, да и совсем не встал, а я еще не хочу, чтобы меня
немец много пережил. Пусть переживет, да только немножечко».
Запер он свои доменки и амбары — и ходит себе посвистывает да чаи распивает или водочкой с приказным угощается, а потом перелезет через лесенку и
спит покойно и всех уверяет, что «я, говорит, супротив
немца никакой досады не чувствую.
Но — бедный
немец! — пока на его спичке разгоралась синим огоньком сера, он увидел такую картину. На кровати, что ближе к стене,
спала женщина, укрытая с головою, так что видны были одни только голые пятки; на другой кровати лежал громадный мужчина с большой рыжей головой и с длинными усами…
В кармане его сюртука находилась дорогая старинная фарфоровая табакерка, наполненная нюхательным табаком, и два раза в день — утром, встав с постели, и вечером, ложась
спать, — добрый
немец открывал табакерку, доставшуюся ему по наследству от матери, с нарисованным на крышке по фарфору ее портретом, и, погрузив в нее свой маленький шарообразный носик, он наслаждался некоторое время ароматным запахом табака.
— Немало стою здесь, а только и слышу в речи твоей: Иоанн, да Ахмат, да Софья и опять Ахмат да Иоанн. Не трунишь ли над старыми грехами моими?.. Крыться не хочу, было время, и я оплошал, оробел, сам не знаю как. Кто этому теперь поверит? Правду молвить, и было чего бояться! В один час мог потерять, что улаживал годами и что замышлял для Руси на несколько веков. Господь выручил. Но… по нашей пословице, кто старое помянет, тому глаз вон. Оправь меня в этом деле перед
немцем.
Спи здорово, Аристотель!
Например,
нападая на купцов, зазывающих покупателей, как можно осторожнее касайтесь немце-евреев-полотнянщиков, зазывающих покупателей разными быстрыми распродажами, которые устраиваются вследствие будто бы полученной хозяином магазина смертельной раны в битве при Гранвелотте или же банкротства на сто миллионов голландского торгового дома.
Зная неприязненные отношения Брауншвейгского дома к Франции, питая в душе непримиримую вражду к правительнице, которую он выводил из себя своим формализмом, он полагал, что Франции от нее нечего ожидать и что Россия, управляемая
немцами, рано или поздно всецело
попадет под влияние Австрии.
Ломаным русским языком, долго проживавший в Москве — он прибыл в царствование Алексея Михайловича — Краузе объяснил Петру Ананьеву, что нашел его на улице, недалеко от дома, в бесчувственном состоянии и перетащил к себе и стал расспрашивать, кто он и что с ним. Петр Ананьев хотел было пуститься в откровенность, но блеснувшая мысль, что его отправят назад к помещику, оледенила его мозг, и он заявил попросту, что он не помнит, кто он и откуда
попал к дому его благодетеля.
Немец лукаво улыбнулся и сказал...
— Ну, Каблуков, — говорит ротный, — действуй… Только как же насчет обмундирования?
Немцы ж по пустым штанам-гимнастеркам
палить будут. Это нам, друг, не модель.
На все убеждения друга он хранил глубокое молчание; в его душе восставали против лекаря сильнейшие убеждения, воспитанные ненавистью ко всему иноземному, неединоверному, проклятому, — как он говорил, — святыми отцами на соборе и еще более проклятому душою суровою, угрюмою с того времени, как
пал от руки
немца любимый сын его.
Через час после ее отъезда все уже
спало в замке; только одни усталые стражи русские перекликались по временам на тех местах, которые вчера еще охраняли
немцы и латыши.
Пали кольца его прекрасных длинных волос к ногам посыльного воеводы — и чрез несколько мгновений немец-лекарь преобразился в красивого русского молодца.
— Двое из этих больших отрядных начальников — один поляк, другой
немец — почти в одно и то же время прислали Денисову приглашение присоединиться, каждый к своему отряду, с тем, чтобы
напасть на транспорт.
Иностранец и «даже
немец» мог
попасть к столу Степана Ивановича, и один — именно
немец — даже втерся к нему в дом и пользовался его доверием, но все-таки, прежде чем допустить «недоверка» к сближению, религиозная совесть Вишневского искала для себя удовлетворения и примирения с собою.